И поверить трудно в это,
что несчастий всех полна,
вдруг могла зажечься светом
изнутри, как из окна.
Было в ней такое что-то,
что другому не под стать.
Все крутые повороты
жизни — ей не сосчитать,
нищета в углах теснится,
сквозь нее ей не пробиться...
Но в гадании — царица,
словно бы в руках Жар-птица —
знает: где беда таится,
как голодная тигрица;
знает: счастье где блуждает,
день что новый обещает,
знает — что когда случится...
И душа в плену томится:
плен предвиденья нелегок,
а скорее — тяжкий сон,
через судьбы путь, ах, долог,
страшен путь и труден он.
Что — былое, что — сегодня...
Видно, дьяволу угодно,
чтоб смертельно было больно:
кто себе позволил вольно
в будущее заглянуть.
Приоткрыть чуть-чуть завесу
на земле, от горя тесной, —
словно к бездне шаг шагнуть.
И, гадая, не просила
ни копеек, ни рублей.
Жизнь ее не пощадила —
роковое было в ней.

Как могла она рассказывать!
Как умела говорить!
Погружала в мир предсказанный,
не теряя жизни нить.
Кто ей верил — очарованные
под молчанье вечеров
к ней вниманием прикованы,
все во власти ее слов,
все во власти ее голоса:
рисовала день за днем...
Света, тьмы мелькали полосы,
разноцветные — дождем.
А в глазах ее светились
ум и сердца красота,
словно свет прозрачный, лились
чистота и доброта.
Но неверие, что листик,
затрепещет, и в душе
затаится что-то лисье,
чтобы веру задушить.
И соседи, все соседи
говорили: это бредни,
что с ума уже сошла —
до гадания дошла.
И едва, что ею сказано,
погружалось в забытье,
как нежданно и негаданно
говорила жизнь свое.
И тогда, как сон — провидица...
Помню, помню, было, да...
Что ей, кажется, привиделось —
всего-навсего судьба.

Чаще — виденье скрывала,
точно тягостный порок,
знала, что в себя вобрала,
но велик был тот урок.
Да, велик был тот урок,
в смутное больное время,
когда дар твой, словно бремя,
словно спущенный курок.
Оценил ее кто? Понял?
Разве ночью тишина,
разве небо, звезды, поле,
в небе кроткая луна?
Что, в сравнении с талантом,
зло отпущенные реплики?
Ах, язвите, дилетанты,
улыбайтесь грустно, скептики.
И одна, одна... Тоскуя,
лишь в объятье вечеров,
слушала, как ночь воркует
под круженье вещих снов.

Смерть пришла неумолимо —
проходила долго мимо,
и теперь не за горами,
и уже не за плечами —
к сердцу тесно подступила,
чтоб оно совсем не билось.
Отслужило оно верно,
когда было горько, скверно:
репрессировали мужа,
в доме дети, голод, стужа,
по свету потом металась,
правды свыше добивалась,
но итогом — психбольница,
дней несносных вереница.
И служило сердце верно...
Извещение о смерти
мужа выдали на Колыме,
где скончался он в тюрьме.
И служило оно верно,
когда ночи не спала,
рано утром, самой первой,
хлеб на карточки брала.
А теперь — служить устало,
смерть внезапно не застала,
смерть принять оно готово...
Ощущения все новы:
подошел конец дороге,
невесомо словно тело,
и далекие тревоги
не кружатся оголтело...

Страстей последняя страница
дописана, дописана,
и тихие ее ресницы
в глазницы четко вписаны.
В пламени свечи рисуется
профиль тонкий,
точно гипсовый,
тени черные беснуются
на потолке неистово —
отпляшут точно призраки,
как дни отплясывали пляску.
Мелькнувшей смерти признаки
связали все в едину связку:
и жизнь,
и смерть,
и расстоянье,
любовь,
беду
и расставанье,
по близким плач,
нелегкой доле,
скрепленное все крепкой волей.
Не плачьте, друзья все,
постойте,
отвлеките вниманье на миг,
душа, наконец, ее стойко
в мир уйдет тот, что разум воздвиг.

Дар пророчества!
Дар пророчества!
Кем он дан?
Зачем? Неспроста?
Обратиться к его Высочеству,
когда вдруг обоймет пустота?
Пронеси его с осторожностью,
как огонь, не затронув хлеба,
в добродетели, в непорочности,
успокоить сердца чтобы нам.
И когда тропа станет кромкою
ледяной, по которой — идти,
и вся вера в жизнь,
болью скомкана,
остановится на пути —
дар пророчества,
дар пророчества,
ты тогда смелей отзовись
и приди на зов одиночества.
И опять возликует жизнь.