Говорит в моих жилах их кровь:
украинская, польская, русская.
Ах! Какая в основе основ?
Все во мне мои предки, все близкие.

Я — славянка, по духу и мысли,
плоть от плоти славянской земли,
это знают бескрайние выси, —
над простором земли пролегли.

Жизнь понять всю еще не успев,
приняла я земные причалы,
словно песенный грустный напев,
в моей сути они изначальны.

Пусть не видела дедов своих, —
судьбы их будто рядышком дышат.
Быль не стерлась о днях тех былых,
хотя время ломало их слишком.

Отправлялись на вольные земли,
что Столыпин в реформах дарил, —
край суровый был мало приемлем,
край восточный успех не сулил.

Дом из бревен, как будто навечно,
двор; хозяйство свое завели.
Под Хабаровском Черная речка,
к ней, далекой, пути привели.

Дед ночами тихонько молился,
чтоб хозяйство и дом сохранить.
Детства край ему, может быть, снился,
но об этом кому говорить?

А когда создавались колхозы —
он корову отвел, лошадей;
кто их видел, скупые те слезы?
Кто тяжелый тот труд пощадил?

Лошадей тех по вольной деревне
гнали с криками на водопой,
кони все понимали, наверно, —
с диким ржаньем бежали домой!

Дед мой продал свой дом и уехал,
в украинское прибыл село,
только дело колхозное эхом
всех в единое русло свело.

Возвращались, опять уезжали
в том далеком голодном году,
надрывались и силы теряли.
Жизнью этой я в мыслях иду.

Нам по книгам знаком тридцать третий:
смерть хозяйкой входила в дома,
и бежавших от голода встретила
Русь, от бед сотрясаясь сама.

И сама несвободой дыша,
до покорности не унижалась,
и болела России душа,
и, надеждой живя, возрождалась...

Что сейчас я строкой не скажу,
от незнанья затерянных лет,
я с далекой судьбою свяжу
предо мною пролившийся свет.

Коль счастливей я дедов своих —
мою участь они оплатили!
Гены предков моих дорогих
все во мне,
как их беды,
застыли.